И потом была блокада…

Воспоминания череповчанки, выпускницы ЛГУ 1941 года о блокадном Ленинграде
От автора.

Годы учебы в Ленинградском университете — с 1937­го по 1941­й — я вспоминаю как самые светлые, радостные, неповторимые годы моей молодости. О них и о последующем времени блокады Ленинграда я написала свои воспоминания, озаглавленные «И потом была блокада».

В воспоминаниях четыре части. В первой части говорится о том, что именно определило мой выбор — учиться физике именно в Ленинградском университете (в 1937 году я окончила череповецкую школу № 2 с «золотым» аттестатом). Вторую часть воспоминаний я озаглавила «Сначала был физический факультет ЛГУ». В ней я рассказала, как мы жили, как учились и, главным образом, о преподавателях. С преподавателями нам, набору 1937 года, несказанно повезло. Так, весь курс общей физики нам читал декан физического факультета ЛГУ Сергей Эдуардович Фриш — член Академии наук СССР, профессор, автор трехтомного курса общей физики, по которому училось не одно поколение студентов. В третьей части — воспоминания о блокаде. Четвертая часть — «Спустя 30 лет» — повествует о встрече в 1971 году студентов­выпускников физического факультета ЛГУ набора 1937 года, или 1941 года выпуска.

Великая Отечественная война прервала наши студенческие годы. И все же несмотря на пережитое, я вспоминаю годы жизни в Ленинграде как светлые, с благодарностью нашим педагогам, но в то же время с большой грустью о своих ровесниках и других воинах­защитниках блокадного Ленинграда, оставшихся на поле боя.

Я волею судьбы оказалась среди тех, кто во время войны был на факультете, заканчивал обучение и, как мог, защищал свою альма­матер.

Глава III

1940/1941 учебный год — это мой 4 курс, четвертый год учебы в ЛГУ. Учебный год прошел нормально. Жизнь в городе шла также своим чередом после Финской кампании. Весенняя сессия у нас, геофизиков, закончилась очень рано, в мае. Иногородние студенты могли отправляться домой на каникулы. Я уехала в свой родной город Череповец, где жила с бабушкой и дедушкой.

Но наступило черное время — 22 июня 1941 года. Весь наш маленький городок содрогнулся от услышанной по радио речи В.М.Молотова о начавшейся войне. И я, и мои домашние как­то растерялись — не знали, как быть с моей учебой. Решили, что надо написать в деканат. Ответ пришел быстро, это фактически был вызов явиться в университет. Я пошла к знакомой студентке юридического факультета ЛГУ, жившей по соседству со мной, Маше Машуковой. Маша поступила на год позже, чем я. Оказалось, что и Маша получила такой же вызов. Мы обе пришли к одному решению — поедем. Билеты в пассажирские поезда на Ленинград уже на много дней вперед проданы. Вокзал забит желающими уехать. Объявили, что можно купить билет до Ленинграда в товарный вагон. Были рады и такому. Оказалось, что в вагоне нет даже деревянных скамеек, он был просто пустой, но все равно оказался набит людьми. Сидели на чемоданах, у кого они были, и даже просто на полу… Сколько времени ехали до Ленинграда, не помню, поезд шел медленно, на станциях не останавливался. Наконец мы с Машей добрались до Ленинграда, разъехались по своим общежитиям, и больше нам с нею не довелось встретиться.

В деканате университета узнала, что студентов­геофизиков вызывают на государственные экзамены. Запланированная экспедиция в Армению отменена. Было готово расписание экзаменов. Вообще на факультете шла, казалось, обычная жизнь, даже проводились вступительные экзамены на 1­й курс. Руководство факультета намечало начать занятия с сентября. На факультете были уже отряд МПВО и ночные дежурства на постах. Руководили отрядом декан С.Э.Фриш и его заместители.

Наш госэкзамен был назначен на 4 августа 1941 года. Весь июль я старательно готовилась.

В городе в середине июля уже началась эвакуация, и нередко в небе раздавался гул самолетов. Начинали гудеть сирены — объявили воздушную тревогу. Но грохота бомб еще не было слышно, в небе «разгуливали» немецкие самолеты­разведчики. Ходили слухи, что и по городу в форме советских офицеров «прогуливались» немецкие разведчики и диверсанты. Снаряды и бомбы начали падать на город позднее — в сентябре.

В конце августа немцы захватили станцию Мгу и тем отрезали последнюю железнодорожную связь города со страной. Город превращался в город­фронт.

Государственный экзамен я сдала на «отлично». Все — университет окончен, диплом получен (без всякого торжественного вручения), можно уезжать в родной город на работу (по направлению в наше череповецкое гороно).

Студентов, оставшихся на факультете, определили в отряд МПВО. Я оказалась в санитарном звене, и мы дежурили не только в звене, но и на противовоздушных постах: девушки — на чердачных, а парни — на крышах.

В августе зам. декана факультета профессор А.П.Краев взял несколько студентов­геофизиков в свою группу в качестве рабочих. Группа А.П.Краева выполняла оборонное задание, работа в ней давала нам право на хлебную карточку служащего. Задание было очень секретное, мы понятия не имели, в чем оно состоит. Я выполняла обязанности оператора: включала и выключала по определенным сигналам какой­то прибор. Группа А.П.Краева изобретала этот прибор.

Днем мы выезжали с группой Александра Павловича на Петровский остров, где проводились испытания прибора на воде. Работа шла весь август и сентябрь. Надо сказать, что осень 1941 года в Ленинграде была исключительно сухой, солнечной, но очень холодной: мне приходилось при выездах на Петровский остров одеваться почти по­зимнему.

Положение в городе осенью становилось все более трудным. В начале сентября в черте города упали первые артиллерийские снаряды, были сброшены первые авиабомбы. 10 сентября враги разбомбили Бадаевские продовольственные склады. (А.В.Бадаев — советский партийный деятель, участник Октябрьской революции в Петрограде.) Нормы хлеба снижались. Снаряды и бомбы начали падать и днем, и ночью. Звуки сирены воздушной тревоги раздавались часто: едва прозвучал отбой — и снова тревога. Шла 900­дневная блокада города, но ни о какой панике не приходилось слышать. Жизнь в городе продолжалась. Продолжал работу и физический факультет: шли занятия, читались лекции. Но аудитории были полупустыми. В первые же дни войны на фронт ушли сотни студентов и преподавателей ЛГУ, тысячи записались в ряды народного ополчения. На факультете очень долго работала столовая. Правда, все сытные блюда (с мясом, жиром, сахаром) можно было взять только по карточкам, но овсяный суп (вода, геркулес, соль) давали долгое время без карточек, по талонам, которые можно было купить в кассе столовой, причем можно было взять и две порции, а студентам иногда давали и бесплатно. Это была для нас заметная поддержка.

В конце ноября норма хлеба на карточку была 125 граммов в сутки. Представьте, что от буханки черного хлеба отрезан кусок чуть толще 1 см, если этот кусочек разрезать пополам, то половина и будет 125 граммов. А что добавлялось в тесто — известно только пекарям. Вместо мяса на мясные талоны выдавали яичный меланж (от французского mеlange — смесь) — мелкий сухой порошок желтого цвета из яиц. Считалось, что по калорийности он заменяет мясо. Чего только не пришлось попробовать в те годы: желе из белого столярного клея, «сдобренного» мятой, тушеную хряпу (хряпой называли капустные кочерыжки — корни, которые остаются в земле после уборки кочанной капусты). Сбор хряпы — отдельная история: на капустное поле надо ехать далеко за город, притом надо знать, где оно находится. Мы с тетей (женой двоюродного брата моей мамы) ехали трамваем с Васильевского острова через всю Петроградскую сторону и через Выборгский район куда­то до конечной остановки. Вышли — тут и поле. И все оно усеяно листами бумаги — это немецкие листовки, их немцы забрасывали всюду. Тетушка мне настрого приказала не только не брать их в руки, чтобы прочесть, но и не прикасаться, отталкивать ногами, если закрывают хряпу. Иначе с поля мы не вернемся домой, а окажемся в «кутузке»: очень преследовали тех, кто читал листовки, а тем более приносил их в город.

Зима 1942 года была очень холодной, хотя и солнечной. К голоду, бомбежкам, обстрелу прибавились холод, тошнота, отсутствие воды, остановка городского транспорта.

С началом зимы нас, студентов, освободили от работы в группе профессора А.П.Краева. Позднее он продолжал работу в минно­торпедном НИИ. Дежур­ства в отряде МПВО продолжались, но жизнь на факультете начала замирать.

В конце осени или в самом начале зимы в нашем общежитии на 5­й линии Васильевского острова произошла трагедия — в южную пристройку к центральному корпусу попала немецкая авиабомба. Были разбиты все четыре этажа. В этой части студенческого общежития уже с осени стали поселяться эвакуированные с Ижорского завода. Это были в основном женщины с детьми и старики. Студентов в этом крыле общежития почти не было: одни уехали на каникулы, другие ушли на фронт, третьих переселили в другие комнаты общежития.

Я только что вернулась с ночного дежурства на факультете, собиралась отдыхать, как началась воздушная тревога, и тут же послышался и грохот с улицы. В моей комнате затрещала стена, и на ней в один миг образовалась широкая трещина от потолка до пола. Я кинулась бежать из комнаты, открыла дверь на площадку, и тут меня остановил крик. Не могу подобрать слова, чтобы выразить то, что я услышала. Кричала девочка лет 12 — 15, она бежала с 3­го этажа на нашу площадку, в руках у нее был маленький чугунный котелок. Она кричала только одно слово «мама», кричала и плакала, нет, она рыдала и издавала вопль со словом «мама». Такой пронзительный, душераздирающий крик можно услышать только от человека, увидевшего или осознавшего, что произошло страшное и непоправимое…

Жить в полупустом общежитии было не просто неприятно, а страшно. С северной стороны за стеной нашего общежития начиналась территория военного завода им. Козицкого (Н.Г.Козицкий — партийный политический деятель, в 1938 — 1943 гг. председатель президиума ВС РСФСР.). Может быть, эта бомба предназначалась заводу?

Я стала узнавать об эвакуации. Ходили слухи, что люди уходили из города по льду Ладожского озера, хотя знали, что озеро ежедневно, ежечасно подвергается бомбежке: враг настойчиво бомбил единственную тропинку на «большую землю».

Я начала изучать окрестности Ленинграда и Ладожского залива по карте. На факультете в лаборатории сейсмологии висела огромная, во всю стену, карта Ленинграда и области. Я ходила в лабораторию и специально изучала карту. Зачем изучала — сама не знаю. В моем характере нет и намека на авантюризм: мне никогда не решиться уйти одной в неизвестность. Однажды за этим занятием меня застал доцент Н.В.Райко. Он по­отечески посоветовал категорически отказаться от этой затеи и сказал, что скоро будет открыта эвакуация по «дороге жизни».

Появилась надежда на эвакуацию. Хотя в последнее время жила в каком­то тумане, ни о чем не думала, было все безразлично.

Дорога жизни начала действовать. Мне сказали, откуда происходит эвакуация. Людей вывозили на грузовых военных машинах (причем не только по эвакуационным местам — перевозили по командировочным удостоверениям, специалистов по направлениям на работу).

Вышла рано утром — было совсем темно. Идти нужно было от ул. Гоголя в конец Суворовского проспекта. Шла долго. Нашла нужный переулок и нужный дом. В помещении уже сидели люди. Впускал в это помещение солдат с винтовкой, попросил предъявить документ. Я показала направление на работу в Череповец после окончания ЛГУ. Ждать пришлось долго. Я сидела на скамейке рядом с молодой женщиной. Мы познакомились. Вера, вдова летчика, Героя Советского Союза, погибшего на фронте, кроме того, она потеряла новорожденного ребенка. Ее отправляло военное ведомство к родителям куда­то за Урал. (Мы с ней всю дорогу до моего города держались вместе, я ее приглашала остановиться у нас, но она все­таки поехала к родителям.)

Наконец объявили посадку. Погрузились в грузовые полуторки, поехали на берег Ладожского озера, и… началась тревога. Машины быстро въехали в большой сосновый лес, укрылись.

Я рассматривала лес: красивейшие сосны, высокие, стройные, усыпанные снегом, — и все, что видела, потихоньку рассказывала себе самой, чтобы отвлечься от дум о голодном желудке, о трагедии в общежитии, от страха перед поездкой по озеру. Стояли в лесу, мне показалось, очень долго. Снова стало совсем темно, когда дали разрешение выехать на «дорогу жизни».

По льду ехали с очень большой скоростью, и машины буквально выскочили на берег около деревни Кобона. Кобона осталась в памяти как два­три уцелевших домика по одну сторону дороги и сплошное пепелище с торчащими трубами кирпичных печей — по другую сторону. Из Кобоны нас повезли в город Ладогу и здесь (о счастье!) привели в столовую, накормили чем­то горячим, затем каждому выдали по буханке белого хлеба и по кольцу полукопченой колбасы. Здесь мы ночевали две ночи. Всех женщин направили в одну избу. Хозяйка стала указывать нам места ночлега: русская печка, полати, широкие лавки вдоль стен. Нам с Верой досталась русская печка. Лежать пришлось на голых кирпичах. Мы сняли свои пальто: одно — под голову, другое — под себя. Спали во всем, что было на нас.

Первый же день, вернее вечер, принес нам трагедию. Мы как­то не заметили, что женщина, ехавшая с двумя детьми (девочка пяти­шести лет и грудной ребенок), вошла в избу только с одной девочкой, а младенца не было. Своим поведением она не обращала на себя внимания. Спустя некоторое время вошел шофер и обратился к женщине, сказав, что из кабины надо убрать ребенка — он мертв. Нас всех после этих слов шофера охватил страх. Мы стояли и молчали. Женщина же спокойно, без единой слезинки, ответила, что она туда не пойдет. Шофер не спорил. Весь вечер до самого сна в избе была тишина. Если разговаривали между собою, то только не о младенце и только полушепотом. Наутро со слов хозяйки мы узнали, что шофер с мужчиной из эвакопункта трупик младенца закопали где­то за деревней в снегу.

Этот же день принес нам еще одну неприятность: один из шоферов сообщил, что из­за сильного мороза машины не заводятся, да и начальника колонны нет, поэтому колонна пока дальше не пойдет. Значит, мы будем сидеть в Кобоне неизвестно сколько, да еще неизвестно сколько будем ехать до железной дороге, а ладожский паек у всех хоть и медленно, но убывал. Тут хозяйка нас несколько успокоила, сказав, что всем, кто захочет, она наварит картошки и отрежет по скипе хлеба. Согласились на это предложение все.

Через какое­то время хозяйка высыпала прямо на стол из огромного чугуна гору вареной картошки. Тепло и прямо­таки божественный запах пошли по всей избе. Тут же хозяйка принесла огромный круглый каравай хлеба, особым образом прижала его к груди и ловко, очень быстро нарезала гору больших кусков хлеба. На столе уже был чайник с кипятком и какой­то заваркой. Спасибо хозяйке за доброе обхождение с нами. Как же я не запомнила ее имени?! За угощение мы, разумеется, заплатили хозяйке кто сколько мог и чем мог.

Надо сказать, что местное население по дороге из Кобоны на железнодорожную станцию к нам относилось с сочувствием и очень доброжелательно. Останавливалась колонна в каких­то деревнях раза два, чтобы погреться, — мороз был страшный.

Так мы добрались до железнодорожной станции. Здесь нас высадили и сказали, что дальше мы должны добираться до своих мест назначения самостоятельно поездом.

Вокзала на станции не было. Прохожих мало. Первое время мы были в растерянности: куда идти, к кому обращаться? Обратились к первой встретившейся женщине с вопросом: «Где найти кого­либо из начальства или эвакопункта?» Она быстро обернулась и говорит: «Вот идет партийный начальник, он сейчас здесь главный», — и показала на мужчину, идущего почти следом за ней. Это действительно был парторг. Он внимательно нас выслушал, сказал: «Придется вам здесь подождать некоторое время, скоро пойдет в вашем направлении состав (он показал на товарный состав, стоящий на первом пути), я по­стараюсь отправить вас с ним».

В нашем вагоне были широкие нары в два этажа, посередине чугунная печка. Тут же откуда­то появились солдаты с дровами, затопили печку, оставили кучу дров на следующие дни, а на чугунку поставили чайник с водой. С мужчинами — нашими попутчиками — мы были совершенно незнакомы и увидели их только в городе Бабаево, когда кто­то из них открыл дверь нашего вагона и сказал, что надо выйти: на вокзале есть эвакопункт, где нас будут кормить. Действительно, в Бабаеве нам выдали сухой паек. Здесь узнали, что в нашем составе ехала какая­то воинская часть с конями. В соседних вагонах — тоже теплушках — ехали животные. Поезд шел медленно. До Бабаева ехали, наверно, дня два­три, до станции Череповец тоже не меньше двух дней. Поезд прибыл в родной город утром.

От вокзала домой я шла пешком, никакого городского транспорта у нас тогда еще не было. Ничего, справилась с дальней дорогой: вокзал — на северной окраине города, а наш домик — на южной.

Дома была только бабушка. Она и предполагать не могла, что я появлюсь дома — связи ведь никакой не было. Слез радости было море, но когда я стала раздеваться, то у бабушки потекли совсем другие слезы: она увидела, что под зимним пальто на мне был весь мой гардероб, все нательное белье, все платья (три или четыре), шерстяная кофточка под сарафан, несколько чулок. На все это надевалось зимнее пальто и застегивалось почти свободно.

До полной дистрофии дело не дошло, но вид у меня был — кости да кожа. Волосы пришлось остричь очень коротко, «под мальчика», еще осенью в Ленинграде, так как негде было мыться. Но в домашних условиях я довольно быстро пошла на поправку. Бабушка с дедушкой в продовольственном смысле были обеспечены хорошо: имели огород, сад, кур, коз. Дедушка работал в УАС­75 (управление аэродромным строитель­ством). Здесь выдавали хорошие пайки, часто с американскими продуктами.

Весной я начала работать секретарем­делопроизводителем в подсобном хозяйстве организации «Торгречтранс» при ШРП (Шекснинское речное пароходство). Летом 1942 года заведующая городским отделением народного образования при череповецком горисполкоме Клавдия Владимировна Бессонова забрала меня в школу. До войны она была директором средней школы № 2 (до 1937 г.), которую я окончила. Еще в мои студенческие годы она направила в ректорат ЛГУ запрос, чтобы выпускницу физического факультета такую­то направили на работу в череповецкое гороно. После экзаменов мне выдали такое направление, по нему я выехала из Ленинграда.

В школе № 5 Череповца я проработала три года (сентябрь 1942 г. — сентябрь 1945 г.). В 1945 году приказом по Вологодскому облоно меня перевели в Череповцкий учительский институт, который возобновил свою работу в 1944 — 1945 годах, а средняя школа № 5 была преобразована в школу­семилетку. Череповецкий учительский институт был преобразован в 1953 году в педагогический институт (ЧГПИ). Здесь я проработала более 30 лет старшим преподавателем на кафедре физики и в 1959 — 1967 гг. была деканом физико­математического факультета ЧГПИ.

Любовь Милютина №11(22421)
23.01.2009