Гришковец в режиме «моно»

В Череповце знаменитый писатель, драматург и актер увидел трамвай с маршрутом в бесконечность
«Здорово пишется, когда знаешь, что на этот спектакль придут люди или эту книжку купят. Но в то же время я не наступаю на горло собственной песне. Я знаю творцов, которые делают конъюнктурные вещи, потому что других не умеют. Для них удовлетворение от творчества в том и состоит, чтобы втюхать свою песню Диме Билану». Перед череповецким показом спектакля «Одновременно» Евгений Гришковец дал интервью журналисту «Речи».

После спектакля Евгения Гришковца зрители дружно разделились по половому признаку и выстроились в очередь перед туалетом. И не только потому, что от длительного и гомерического смеха вся свободная жидкость в организме просится наружу. Просто три часа ни один человек из переполненного зала ГДК «Аммофос» не рисковал выходить по нужде, дабы не вляпаться в спектакль Гришковца. Нашлась было одна смелая девушка, но гораздый на импровизацию артист моментально включил ее в сюжет как наглядное доказательство: мол, девушка хочет смотреть спектакль, а физиология, которую мы не в силах контролировать, зовет ее в иные помещения. Багрянец, которым тут же покрылось лицо «доказательства», девушка тоже не смогла контролировать. Туалетом в тот вечер никто не интересовался. Терпели.

Перед спектаклем «Одновременно» Евгений Гришковец ответил на несколько вопросов журналиста «Речи».

— По­моему, впервые к нам приезжает артист, фамилия которого рифмуется с названием города…

— Да? Возможно. А я еще с Трускавцом рифмуюсь. Знаете, к звучанию своей фамилии я отношусь спокойно. Сам не рифмоплетствую, но шутки такие были — с этими двумя городами рифмовали друзья, даже стишки сочиняли. Из хороших слов, которые рифмуются с Гришковцом, выдели «молодец». А есть такие неприятные, просто жуть. Но я их здесь не буду произносить.

— Знаменитого Эрленда Лу называют «норвежским Гришковцом». Льстит ли вам такое сравнение?

— Не могу сказать, что очень льстит, но мне приятно. Эрленд Лу, фактически, автор одного романа, хотя и много написал. Знаете, в один год и чуть ли не в один месяц в Европе вышли три произведения, которые говорят об одном и том же: роман Эрленда Лу «Наивно. Супер», фильм «Амели» и мой спектакль «Одновременно». Наверное, все мы попали во время. Лет восемь назад, когда я ездил по Европе и Америке со своими моноспектаклями, на моей афише писали — им же надо продать билеты — «русс­кий Вуди Аллен». Сейчас этого уже не делают.

— Ваши произведения сейчас много переводят. На что больше переводчика ориентируете, чем больше дорожите: неподражаемым стилем или мыслями, заложенным в тексты?

— Конечно мыслями. Я говорю не текстами, а смыслами. От некоторых вещей приходится отказываться, потому что они непереводимы на иностранные языки на уровне разного устройства жизни. Например, в пьесе «Одновременно» упоминаются эмалевые таблички с фотографиями, которые имеют место на наших кладбищах. А на Западе, скажем, этого нет, и они ничего не поймут. Или в конце того же «Одновременно» герой загадывает желание на падающую звезду — далеко не во всех странах это делают. Они даже не знают, что это в принципе можно делать. Вымарываю такие вещи.

— Своих героев вы наделили чертами собственной биографии: детство в Кемерове, служба на Тихоокеан­ском флоте на Русском острове, переселение в Москву и так далее. Есть ли страницы вашей жизни, которые читателям неизвестны и которые вы не собираетесь раскрывать в следующих романах и пьесах?

— Есть такие табу, конечно есть. Табуированных тем в разговоре у меня нет, в литературе — есть. Запрещенным для меня является то, что невозможно обработать художественно. Не все может стать предметом и фактом искусства. Я очень хотел бы написать книжку про мою бабушку, даже название придумал — «Следы на мне». Она умерла два года назад. Умирала долго, перед кончиной вспоминала детство. Ее отношения с детством во многом повлияли на то, что меня заинтересовала эта тема. Но пока прошло слишком мало времени, чтобы факт ее биографии стал фактом литературы. А может быть, она и никогда не станет моим героем. А бывает еще так, что какой­то ужаса­ющий жизненный факт, который вроде бы так и просится в книгу или в фильм, невозможно обработать художественно. Сам факт такой силы, что перетягивает все твои идеи и всю твою фантазию.

— Когда вы пишете свои произведения, думаете об их будущем — скажем, удастся ли их продать, издать или поставить?

— Здорово пишется, когда знаешь, что на этот спектакль придут люди или эту книжку купят. Желательно большое количество. Но в то же время я не наступаю на горло собственной песне. Я знаю творцов, которые делают конъюнктурные вещи, потому что других не умеют. Для них элемент творчества и удовлетворение от творчества в том состоит, чтобы втюхать свою песню Диме Билану.

— Вы свои моноспектакли репетируете? Или показ — это и есть репетиция?

— Показ и есть репетиция. Если честно, я никогда их и не репетировал. Другие артисты и режиссеры, те, кто ставит мои спектакли — кстати, во многих европейских странах они идут, — да, серьезно репетируют, интерпретируют. А мне зачем? Я делаю свои спектакли так. Сначала показываю людям, которые приглашаются бесплатно. Часто это случайные люди, которые мимо проходили, а не мои друзья и знакомые. Раз десять — пятнадцать я показываю спектакль, но не продаю на него билеты — слежу за реакцией, корректирую что­то.

— Собственные тексты для вас священны и неприкосновенны?

— Да нет, что вы. В спектакле я довольно часто меняю что­то. В книге — да, там священны. Например, в новом романе «Асфальт» я пишу: «бросил телефон на сидение». Правильно по­русски писать — «сиденье». Но я, поругавшись с корректором, все же исправил на неправильное. Потому что в «сидении» есть что­то родное и устоявшееся. Это как «кофею выпить». Или в другой книге, «Планка», мне везде исправляли слово «шинелка» на «шинелька». По сюжету в них матросики бегут. Но я, черт возьми, не могу матросскую шинель назвать шинелькой. Это именно «шинелка», и никак иначе ее не назовешь. Пускай будет неправильно, но точно. Для меня работа с корректором — это борьба. Потому что, когда ты пишешь книгу, средств донести что­то, кроме букв и знаков препинания, у тебя нет никаких. А на сцене я живой, у меня есть голос, интонация, жест и, смею надеяться, какое­никакое обаяние.

P.S. «Говорим мы с вами, полчаса уже говорим, а я все думаю: кто это в Череповце читать­то будет? Думаю, по­ставите маленький материальчик: «приехал такой­то, показал спектакль такой­то». И все. Ведь говорили мы о вещах профессиональных или околопрофессиональных. А зрителю, говоря по совести, неинтересно, как этот спектакль сделан, зачем. Да и не должно быть интересно. Человек приходит в театр за впечатлением, дай бог, череповецкий зритель его получил».

Из интернет­дневника Евгения Гришковца (Написано в Череповце)

«…Но хочу вам рассказать про невероятно счастливый вечер и, можно сказать, приключение, которое случилось в городе Вологде. В Вологду я приехал 19­го. У меня был свободный вечер, сил на то, чтобы посмотреть город, не было, а вот поесть хотелось. Что­то в тот день в городе было много свадеб. В гостинице была свадьба, в ресторанах были свадьбы. В общем, нашли еду мы не сразу, настроение было не очень, да и накопилось статическое электричество за гастроли. Наконец мы заехали в одно симпатичное заведение. Не буду его описывать, главное, что там было много выпившего народа, много красивых, веселых и танцующих для самих себя девушек. Я протиснулся к стойке и тут же встретился глазами с барменом, который, как ни в чем не бывало, сказал: «Здравствуйте, Евгений Валерьевич. Чем вас можно угостить?» Я сказал, что меня можно угостить текилой, если мне можно угостить его. Он же сказал, что мне его угостить невозможно. Я сделал кислую физиономию и спросил: «Потому что вам запрещено выпивать на работе?» На что бармен, не говоря ни слова, выставил на стойку пять рюмок (причем рюмки были правильные, именно такие, какие надо), наполнил их текилой, бросил на блюдце пригоршню резаного лайма, все бармены подошли, и мы вместе выпили. Потом было еще и еще, музыка вся звучала какая надо. Все танцевали, мы выпили с барменом Юрой на брудершафт, расцеловались к всеобщему восторгу, понятное дело, перешли на ты, дальше я не очень помню… Но через какое­то время я уже стоял на барной стойке, снял с себя майку и танцевал как мог красиво, топлесс. Но вдруг всеобщий крик достиг окончательного предела, а я даже не понимал, что происходит, а потом спиной почувствовал необычные ощущения. Я оглянулся и увидел, что бармены открыли шампанское и просто снизу поливают меня несколькими фонтанами. А один бросает вверх салфетки целыми пачками, которые разлетались, как огромные конфетти. В этот момент я почувствовал себя победителем всех гонок Формулы I, испытал предельное счастье и станцевал за пределами возможного. Возвращение в гостиницу не помню. Но точно могу сказать, что все обо­шлось без грязи».

Сергей Виноградов
№ №76(22239)
Газета "Речь" от 25.04.2008