Доктор сердечных наук

Николай Амосов отдавал последнюю рубашку больным. Сегодня на здании медучилища (ул. Дзержинского, 2) откроют мемориальную доску, посвященную знаменитейшему на весь мир кардиохирургу и ученому.
Череповец впервые увековечил своего великого земляка в мраморе. Прежде то же самое делали исключительно в картоне — три мини­музея, три красных уголка, посвященных Амосову, существуют сегодня в Череповце. В школе № 1, где учился. В лесомеханическом техникуме, где получал профессию. И в городской больнице, где работал. Прикнопленные к стенке фотокарточки, высокопарные надписи гуашью и фломастером, от которых череповецкая грудь принимает колесообразное положение. Вместе с тем достаточно по вертикали пробежать мемуары Амосова, чтобы понять — Череповец их автор не любил. «Почти весь период жизни в Череповце прошел тоскливо…» — пишет он. Хотя именно здесь он увлекся медициной, здесь влюблялся и чуть не женился, здесь, как теперь говорят, «косил от армии» и здесь же едва не убил человека. И главное — здесь, по его признанию, «произошло формирование Амосова».

«Хороший уездный город, как при царе. Лесопильный завод, электростанция с двумя дизелями, пристань, судоремонт. Дом профсоюзов, две средние школы, четыре техникума, театр, три кинотеатра, городской сад со стеной. Церквей всего четыре. Дома одно­двухэтажные, купече­ские, больше — деревянные. Планировка правильная (с Екатерининских времен). Половина улиц — булыжник, другие — немощеные. Тротуары все — дощатые, кроме главной улицы (Советский проспект), та — выложена плитами».

Таким увидел город двенадцатилетний Коля, когда в середине 20­х годов прошлого века приехал в Череповец учиться. Сначала в школе, а после в техникуме. В общей сложности Николай Амосов прожил в Череповце около семи лет. Все они пропитаны щемящей тоской и одиночеством — друзей Николай Михайлович здесь практически не заимел, врагов, в общем, тоже — подростком сильным был, умел давать отпор. Даже пароходик под названием «Кассир», курсировавший по Шексне между Череповцом и пригородной деревней, где родился Амосов, имел для юного пассажира как бы две окраски — светлую и радостную, когда несся в родное Ольхово. И черную, мрачную, когда плелся обратно в город. Сейчас Ольхово лежит под водой Рыбинского водохранилища рядом с родовым имением Верещагиных.

В Череповце он жил в доме подруги матери, который стоял на Красноармейской площади. Время убивал строгим соблюдением распорядка («Вставал в семь, ложился в десять — первые 4 года я ни разу не нарушил режима») и запойным чтением классики. Два раза в месяц, скопив 20 копеек от недоедания, ходил в кино — одного «Тарзана» посмотрел столько раз, что хватило бы на палку колбасы. Другим лакомством была ириска стоимостью в одну копейку. О размере и консистенции сосательно­жевательного продукта тех лет можем судить по следующему замечанию Амосова — перекатывать между зубов конфеты хватало на неспешную дорогу через весь Советский проспект, от Красноармейки до школы.

Законченный курильщик, лишившись табака, не гнушался собирательством бычков. Когда же и этого нет, крутит козьи ножки из лопухов. Законченный «читальщик», каковым стал Коля Амосов, враз перечитав далеко не профессорскую библиотеку хозяйки, потакая книголюб­ским страстям, пошел на кражу: «Воровал книги, добрый десяток украл. Все помню: пять томов сочинений Маяковского, англо­русский словарь. И курс фармакологии». Мать Амосова всю жизнь отработала акушеркой, интерес к медицине содержался в генах. Инструментарий для первой операции с пугливым озиранием доставался из­за пазухи — микроскоп и ящичек со скальпелем и пинцетом для препарирования лягушек был «свиснут» будущим академиком из школьного кабинета.

В те же благословенные школьные годы Николай едва не сделался убийцей. Вычитанное у Достоевского не давало покоя — старушек­процентщиц на горизонте не наблюдалось, зато шатался поблизости лоботряс­задира, а еще врун, двоечник. Амосов позаимствовал у матери мышьяка, пропитал им шоколадную конфету и хладнокровно угостил ею жертву. Желаемого результата не достиг — оказалось, срок годности мышьяка давно вышел. Все последующие годы Николай Амосов благодарил высшие силы за то, что «пронесли чашу сию». Некудышное оснащение клиник Череповецкого района лекарствами тоже было благословлено им неоднократно.

Окончив медвуз в Архангельске и не найдя работы в Москве, 27­летний Амосов вернулся в Череповец. Устроился в межрайонную больницу, в помощники к знаменитому на весь Череповец хирургу Борису Стасову. Освоился, читал лекции студентам­медикам, оперировал. «За год работы в Череповце из моих больных не умер ни один. Не потому, что я был очень умный, просто Борис Дмитриевич всех тяжелых брал на себя».

Молодой, симпатичный и начитанный врач замечал на себе взгляды женщин. Слава Дон­Жуана не заставила себя ждать: «Интерес к девушкам был, объекты — тоже, из числа врачей больницы. Молодые, незамужние или разведенные. Ухаживал чуть­чуть, к настойчивости был неспособен, а они не проявляли податливости. Катенька работала в операционной — красивая, только высоковата… После экстренных ночных операций провожал ее через весь город. Нравилась, но очень уж была… как бы сказать, «чистенькая». Только для влюбленности. А я уже навлюблялся на всю жизнь. Помню, что в Череповце у меня остались только телес­ные потребности». Будь Катенька посговорчивее, пустил бы молодой врач корни в Череповце. Однако в этом случае о гении кардиохирургии вряд ли узнал мир.

В 40­м году Николаю Амосову пришла повестка в армию. В планы перспективного и увлеченного своим делом врача служба никак не входила. Сам неоднократно сидевший в призывной комиссии Амосов знал несколько лазеек спасения от плаца и маршировки. Решил симулировать превышение сахара в моче. Надо было лишь всыпать глюкозу в жидкий анализ, что он с легкостью и проделал. «Радости не испытывал, было стыдно. Какая она ни есть, Родина, но обманул ее», — пишет Николай Михайлович. Военкомат вручил изобретательному врачу отсрочку, но ненадолго — мобилизовала Великая Отечественная. Фронту требовалась всякая кровь, до капли — будь она с сахаром, солью или другими «кулинарными» специями.

Николай Амосов пришел в кардиохирургию в начале 50­х. Пришел в то время, когда советская «сердечная» наука недалеко ушла от технологий Древнего Египта: клапаны «пламенного мотора» прочищали пальцем, искусственный его массаж производили разрядом из электророзетки, а врученное в поликлинике на вечную носку прозвище «сердечник» фактически было приговором. Через полвека, когда в 2002 году 89­летний Николай Михайлович уходил из кардиохирургии (и из жизни), больного окружала целая коллекция приборов, способных заменить главную человече­скую мышцу — большинство из них было спроектировано Николаем Амосовым.

Помог слесарный опыт студента лесомеханического техникума. Сперва по собственным чертежам сделал себе инструменты. После поездки в 57­м в Америку (обмен опытом) подсмотрел у «темных» мексиканцев прибор искусственного кровообращения. Вернувшись в Киев, где осел после войны, мастерил машину в одиночку. Жил­был насос, качал шины для автомобилей — стал насосом, прокачивающим кровь. И все так, из подручных материалов и похожих устройств. Первые двое больных, к которым применялось сооружение, умерли от воздушной эмболии, третьему, а после и многим тысячам, прибор спас жизнь.

Пять лет спустя, после другого выезда в США, Амосов «заболел» клапанами. Хирурги загнивающего Запада делали уникальные операции — заменяли пораженные створки клапанов сердца кусочками нейлоновой ткани, она единственная не вызывала воспалительной реакции. В нашей стране травмированный клапан чаще всего означал смерть больного. Вместе с Амосовым американский опыт пришел, а точнее прилетел, в Союз. На первые сердечные заплатки Амосов разрезал две свои нейлоновые рубашки, купленные в Штатах.

В 1993 году на 80­летие хирурга и ученого в Киев, столицу сопредельного государства, отправилась делегация из Череповца. «Мы беседовали в его клинике, — вспоминает врач­уролог Эльза Скворцова. — Выглядел он великолепно. До разговора с нами Николай Михайлович бегал в парке. Говорил, что лучший способ сохранить молодость — это занятия спортом». А еще говорил, что ранняя смертность ветеранов металлургического комбината объясняется не столько вредностью производства, сколько резким прекращением физической деятельности. Для работавшего всю жизнь человека диван и гамак — смерть. Само собой, поговорили и о Череповце. «Помнят меня в Череповце?» — прямо спросил у гостей Николай Амосов. Сам поражал отличной памятью. Поинтересовался переменами в городе. Через несколько лет в мемуарах из своего киевского далека почти девяностолетний Николай Михайлович вспоминает Красноармейскую площадь, где когда­то жил: слышал, мол, что церковь снесли, теперь там голо, небось. Проверить так и не решился. А на затаенный вопрос, заданный череповчанами — смог бы сейчас вернуться на родину, — ответил отрицательно. Но объяснил: «В Киеве живет столько спасенных мною людей, а еще здесь немало могил тех, кого я не смог спасти. Я не могу бросить ни тех, ни других».

Сергей Виноградов
№109(22024)
15.06.2007